– Я так никогда и не думал, – сказал Иуми, – и если бы так оно и было, то правда противоречила бы мне. Это вы, Баббаланья, тот, кто ошибается, а не я, желающий вашего прощения.

– Со всех сторон менестрель сегодня как лезвие, – сказал Медиа.

– И тогда, трижды нежный Иуми, вот то, что я сказал бы, – продолжил Баббаланья. – Так как мы, философы, даруем много мудрости другим, то нельзя не задаться вопросом, что время от времени мы обнаруживаем, что оставляем в себе слишком мало для наших потребностей. Это от нашего переполнения, которого мы и жаждем.

– И от дурацкой бедности, – сказал Медиа. – Что ему богатство – для него сама простота иногда имеет больше значения, чем мудрость мудреца. Но мы рассуждали о таппарианах. Баббаланья, ты напыщенно сделал себя предметом восхищения; теперь напрягись и расскажи нам побольше о людях Пиммини.

– Мой господин, я могу напрячься навсегда.

– Тогда, мой почтенный господин, позвольте ему не начинать, – вмешался Плетёная Борода.

– Я имею в виду, – сказал Баббаланья, – что все предметы неистощимы, однако тривиальны; вот так математическая точка, начавшая движение, способна на то, чтобы превратиться в бесконечную линию.

– …Навечно простёршуюся ни в чём, – сказал Медиа. – Очень плохой пример для подражания. Давай, Баббаланья, перейди к сути дела и не отвлекайся от неё, что является слишком яркой чертой твоего характера.

– Так как мой господин настаивает на ней теперь, тогда скажу о таппарианах, хоть и оставлю из многих мыслей одну или две про запас. Они игнорируют остальных мардиан, в то время как они сами едва лишь на слуху на восточных островах, где жизнь и смерть продолжается в некотором единообразии, как будто никаких таппариан не существует. Сами они думают, что знают о Марди всё, тогда как в массе они рассматриваются как чудо, исключительно из-за закона, определяющего, что никакой мардиaнин не должен удостаиваться жизни, если он не обладает по крайней мере средним количеством мозгов. Поэтому у этих таппариан нет мозгов. Вместо этого они несут в одном из уголков своих черепов каплю или две розового эфирного масла; осторожно используемого, мало употребляемого. Они – жертвы двух неизлечимых болезней: каменного сердца и косности мышления. Они полны мишуры, пижонства и изящества, не зная, что природа должна быть моделью для искусства. Всё же они могли бы быть менее глупыми, чем они есть, но они удовлетворены состоянием простых идиотов, которыми в основном и являются. Есть зёрна смысла в простаке, пока он естественен. Но чего можно ждать от них? Они неисправимы, эти таппариане; у них не так много собственных дурацких выдумок как ссылок на непостижимое указание Оро. Ни одного из них, мой господин, я не могу вынести.

Но Тайи смог.

В Пиммини совсем не было весёлого движения и крика: ни одной королевской особы с весёлым нравом старого Бораболлы, ни одной из тайн Мараммы, ни чувств и романтичности Донджалоло, ни пересказа старых легенд, ни пения старых песен, ни жиз0ни, ни весёлого волнения: короче говоря, никаких мужчин и женщин, только их наружные покровы, натянутые процессии и юбки с фижмами.

Глава XXVIII

Баббаланья знакомит компанию с теорией бутербродов

Стояла ночь. Но луна была блестящей, далеко и повсюду освещая лагуну.

Мы скользили по серебристым валам.

– Подойди Иуми, – сказал Медиа, – лунный свет и музыка для… – да!.. – песни! Песню, моя райская птица!

И, сложив руки и глядя на искрящиеся воды, Иуми запел:

Лунный луч на танцующих волнах,

Шаг, лёгкий шаг той красивой девицы:

Марди ей музыкой путь пролагает,

И голос её бесподобный песню поёт водной глади.

– Держись! – крикнул Медиа. – Вон там любопытная скала. Она выглядит чёрной, как горб кита в открытом море при солнечном свете.

– Это, должно быть, Остров Окаменелостей, – сказал Мохи. – Да, мой господин, это так.

– Тогда давайте высадимся, – предложил Баббаланья.

И, не нарушая строя, каноэ причалили, и мы высадились. Это была куполообразная поверхность, тут и там окаймлённая папоротниками, растущими из расселин. Но при каждом отливе тонкий слой почвы, казалось, постепенно смывался в лагуну.

Гладкие части древних пластов расположились в странном порядке: Луксорские отметки, шифры Пальмиры, надписи Паленке. Длинные линии, как на архитравах Дендеры, оказались барельефами из жуков, черепах, муравьедов, броненосцев, гуано, змей, безъязыких крокодилов: длинная процессия, замороженная и кристаллизованная в камне и посеребрённая луной.

– Странное зрелище! – кричал Медиа. – Скажи, антиквар Мохи.

Но летописец дёргал антикварную бороду, приведённый в замешательство этими поразительными видами. Надевший капюшон старый отец Пиаджи, склонившийся над сожжёнными рукописями Геркуланума, не выглядел более виновато, чем он.

Медиа сказал:

– Разъясни тогда ты, мудрец Баббаланья.

Прикрыв своё лицо мантией, Баббаланья могильным голосом произнёс:

Это листы книги Оро. Здесь мы читаем, как создавались миры; здесь мы читаем о взлётах и падениях царств Природы. Отсюда начинается древняя человеческая история, эти записи не имеют начала и конца. Это тайные воспоминания о прошедших временах, чьи свидетельства, давно обнародованные, выдают мрачную ложь, выболтанную Мохи, и разрываются громом среди реликвий из сухих костей старой Мараммы.

Старые глаза Плетёной Бороды загорелись огнём. Со всклокоченной бородой он закричал:

– Забери назад свои лживые слова, что ты произнёс!

– Мир, вечные враги! – вскричал Медиа, вмешиваясь и раздвигая обе руки. – Философ, исследование не слишком глубокое. Всё, о чём ты говоришь, весьма прекрасно, но очень темно. Я хотел бы узнать что-то более определённое. Но, пожалуйста, призрак, приоткройся! Не болтай больше! Жди, пока тебя не закопают.

– Да, холодная лихорадка смерти наводит на нас всех дрожь, мой господин. Мы клянёмся, что наши зубы – сосульки.

– Ты наведёшь на нас дождь со снегом? Есть у тебя разъяснение по этим скалам?

– Мой господин, если вы желаете, я переверну эти каменные пласты, как загнутые уголки страниц.

– Небеса и Марди! Продолжай, Баббаланья.

– Итак. Это были могилы, открытые взрывами вулканов и выброшенные сюда из самых нижних хранилищ лагуны. Все скалы Марди – одно сплошное поднятие. Но посмотрите. Здесь теперь рассказана полная история. Ах, совсем не думали эти великие старые господа, которые жили и ревели перед потопом, что они окажутся здесь. Здесь, Король Медиа, я смотрю и учусь.

Он смотрел и видел картину ошеломляющую и открытую, как любой из фронтонов Петры.

Она казалась величественным банкетом мёртвых, где господа в виде скелетов расположились вокруг кушаний, состоящих из окаменевших фруктов в обрамлении стекловидных ваз, усмехающихся, как пустые черепа. Они сидели там, обмениваясь явными знаками внимания. Рука одного лежала на его каменном сердце; его визави держал полую мензурку. Другой сидел с серьёзным лицом под скошенными бровями.

Он, казалось, шептал в ухо тому, кто доверчиво его слушал. Но на груди того, кто носил скошенные брови, лежала змея, намотанная на огниво.

В дальнем конце на возвышении стоял трон, его купол увенчивался короной, которая теперь имела сходство с вороной, сидящей на яйце.

Трон был пуст. Но, полускрытая драпировкой, позади самого приятного господина боком склонялась коронованная особа, заносящая кинжал в своей руке: монарх, окаменевший в момент убийства своего гостя.

– Самое высокое и священное величие! – закричал Баббаланья, кланяясь ему в ноги.

В то время как все смотрели на эту картину, прибыли двое слуг Медиа, которые умоляли Баббаланью уладить спор, касающийся некоего рисунка на другой стороне островка.

За ними мы и последовали.

На длинном слое камня были видны волнистые отметки ушедших ныне морских вод, в середине которых имелись трёхпалые следы каких-то огромных цапель или болотных птиц.

Указывая на один из них, первый участник диспута говорил так:

– Я утверждаю, что это